Э. Д. Жительница поселка Дзау, педагог, 62 года.

Я родилась и выросла в Джаве [Дзау]. Отец мой джавский. Он в Советское время работал начальником милиции Первомайского района Тбилиси. Он жил среди грузин, к нам приходили его друзья, пожилые уже люди. И я бы никогда не подумала, что между нами может произойти такое и что они к нам больше никогда не придут или что они могут предать или подвести.

[Читайте на грузинском — სტატია ქართულ ენაზე]

«Случилось, конечно, страшное»

Но случилось, конечно, страшное. К тому времени родителей уже не было в живых. Мой брат заболел онкологией и мы хотели его вывезти в Тбилиси, но уже получилось так, что об этом даже речи уже идти не могло.

Было начало 90-х годов. Нам позвонили и сказали, что будет нашествие на город. А двое из моих дочерей на тот момент были замужем и жили в Цхинвале. И когда я поняла, что свободно в город уже ездить нельзя и что я какое-то время не смогу увидеться со своими детьми, меня охватил страх.

Дорога из Джавы до Цхинвала шла через грузинские села, и они выходили на трассу и обзывали нас. Выходили даже те, кто всю жизнь в Джаве торговал своей зеленью и семечками. Даже те женщины, которых я прекрасно знала, выходили, останавливали машины, выражались нецензурно, часто я даже не понимала их. И мы были вынуждены ездить через объездную Зарскую дорогу.

«Жили в страшнейших условиях»

Как-то соседи пришли ко мне и сказали, что нам надо всем садиться в автобус и выезжать в сторону Владикавказа, потому что будут обстреливать Джаву и Цхинвал. Я как-то машинально села со всеми женщинами, доехала до села Рук и вдруг поняла, что мои девочки сидят в подвалах в городе, а я уезжаю, чтобы сберечь себя.

Я остановила автобус, обманула водителя, что просто хочу выйти и спуститься в школу, а сама на попутной машине вернулась обратно домой.  Кроме меня возле нас женщин уже не было, потому что всех их предупредили, что они будут мешать мужчинам обороняться, охранять Джаву.

Потом у нас было еще это страшное землетрясение и всё было одно за другим. Тогда мой муж был директором школы, и он привез вагоны из Волгограда, по-моему. И дети в них спали. Если бы не эти вагоны, у нас бы, конечно, ничего не было и мы бы не смогли сохранить школу. Жили в страшнейших условиях, мы дрожали за наших детей, которые ходили защищать, оборонять поселок.

У меня ни в одном соседском доме парня не осталось, который бы не защищал свой поселок. Я вот иногда выходила, думаю покормлю их! А кормить-то некого! Потому что все были на постах.

Время было страшное, у меня скончалась сотрудница школы-интерната. И нам просто нечего было положить на поминальный стол. Мы выкроили рыбные консервы с хлебом и вот так похоронили бедную женщину.

«Я не могу простить грузин»

Моя единственная племянница, дочь моего брата, осталась в Тбилиси. И становилось страшно даже от мысли, что я ее больше никогда не увижу, никогда больше ее не обниму. Потом, когда появилась возможность как-то созваниваться и она говорила, что у них там все хорошо, все нормально, меня это раздражало. Как это у них там может быть все хорошо, когда мы в таком состоянии?!

Я не могу простить грузин. Мы жили рядом, у нас были смешанные семьи, были друзья, у нас учились их дети. У нас в одно время 30 процентов детей, я не говорю, что все они были грузинской национальности, но они были из той территории. И я не могу им простить того, что ни один человек не позволил себе сказать и предупредить нас: «Вечером на вас нападут! Обороняйтесь, защищайтесь или что-нибудь придумайте!». Они просто взяли и уехали. Как это можно?!

Потом, несколько лет назад, мне пришлось участвовать на четырехсторонней встрече в Турции, на уровне народной дипломатии, и когда мы прощались, ко мне обратилась женщина-грузинка: «Калбатоно (госпожа) Эльвира! Если Вы еще раз приедете, то привезите мне в спичечной коробке землю с могилы моего сына из Кехви, он там похоронен». Она ударяла себя по коленям и рыдала: «Неужели я больше не упаду на могилу сына, не поцелую землю, где он похоронен?».

Я по натуре эмоциональный человек, у меня появились слезы на глазах. Видя слезы женщины, матери, я не могла себя сдержать. Я её спросила: «Почему Вы именно ко мне обратились?». А она мне: «Я 25 лет проработала в Джавской больнице медсестрой, а Вы — джавская, потому к Вам и обращаюсь».

Когда я приехала и рассказала нашим джавцам, они мне сказали, что пока она у нас работала, была прекрасной женщиной и  сотрудником. Но когда началась война, она вроде тоже выходила на дорогу останавливать машины. И ей, конечно, никакую землю не привезла.

«Они уезжали в Северную Осетию»

2008 год был самым страшным годом. У меня дома жили 27 беженцев! Я работала над проектом «Помощь больным детям». Проект мой прошел потому, что на территории от Гуфта до Хвце, а это протяженность всего в три километра, жили 16 человек с церебральным параличом и синдромом Дауна.

Я хотела программу им какую-то сделать. Мне позвонили и сказали: «Эльвира, приезжайте, забирайте деньги». Это было 6 августа. Но у меня не было времени просто. Я подумала, что они подождут, все уладится, успокоится, поеду, привезу деньги, сделаю все как надо. Проект был ОБСЕ. И, конечно, я не смогла поехать. Началась война.

Мы сидели всей семьей перед телевизором и вдруг Саакашвили объявляет, что никакого нашествия на нас не будет. Но мы не совсем, конечно, в это поверили, это было бы наивно. Но все же было спокойно, мы никак не думали, что такое будет. Напасть на спящий город, на город, где находятся твои дети и внуки, это... Муж сразу встал, взял оружие, ушел. Я его двое суток не видела. Потом он пришел, что-то забрал и снова ушел. А я как жила, сама не знаю.

Мой дом находится прямо на дороге и я видела как машины провозили беженцев. Машины полные проезжали, многие мне махали руками и я понимала, что эти люди — мои знакомые. Они уезжали в Северную Осетию, потому что другого выхода у них не было. И вокруг меня женщины и дети тоже в основном уехали. Никого не осталось, потому что боялись все.

«Пока у нас есть Путин и Медведев»

А потом, когда уже стали проезжать по трассе мимо моего дома российские танки, я немного вздохнула. У меня дома были конфеты, чуть больше килограмма. Мы их вынесли и кидали танкистам, которые проезжали.

Если бы мы могли, мы бы расцеловали их. Один мне записку кинул, где было написано «мы вас сбережем». Я эту записку потом на каком-то собрании Леониду Харитоновичу, нашему президенту вручила, говорю: «Положите в музей или в архив, пускай будет».

Один раз что-то там случилось с одним из этих танков, наверное, механизм какой-то испортился, он возле нас остановился. Муж вышел, помог починить его. Мы хотели позвать его домой, чтобы он перекусил, но он отказался — «Да что вы говорите, нам сейчас не до этого!».

Помню, как мы первый раз после войны поехали в Цхинвал из Джавы. Мы, три подруги, поехали в город и проезжая по дороге ни о чем говорить не могли. Мы просто смотрели и не могли поверить глазам, поверить в то, что все это произошло на самом деле. Все дома разрушены. Въехали в город, посмотрели друг другу в глаза и просто плакали. Мы ничего не могли говорить, абсолютно ничего.

Я даже не знала, куда мне пойти, посмотреть дом тети или проведать других близких, родных. Зятья мои там живут, дочки мои там. Я не знала куда идти! Мы стояли втроем, глазели на дома и плакали. Очень много знакомых погибло. Я встретилась с дочерью своей, но она ничего не хотела мне рассказывать — «Мама, все нормально, все обошлось».

Никто из них не говорил о том, что дома у них разрушены, что их надо восстанавливать. Они говорили лишь о том, какое горе обрушилось на город и как это можно ночью стрелять по спящему городу?! Зная, что там дети, что там женщины, там и взрослое, и молодое население.

Пока у нас есть Путин и Медведев, человек вроде как спокоен. Но что потом будет?

«Я не верю больше этому народу»

Мне и сейчас еще страшно, мне неспокойно. Когда говорят о свободном въезде в Цхинвал или в Тбилиси, мне это не нравится. Не знаю кому как, но я бы этого не хотела. Я не верю больше этому народу. Хотя там у меня много близких, много родни.

Ко мне приехал ученик, беженец из Грузии, сюда, в Гуфтинскую школу, в седьмой класс. Я поняла, что детскую душу отравляли не год и не два. Ему говорили, что это все не Осетия, это Грузия, это грузинские земли и так далее. Я чувствовала, что ребенка просто затравили и я его как-то приласкала.

Я ему стала рассказывать как мы жили в советское время, как я любила книгу Нодара Думбадзе «Я, бабушка, Илико и Илларион». Он весь засиял и через неделю он мне заявил, что Южная Осетия вся стала его любимым уголком. Я представляю, что они делают с осетинами-учениками грузинских школ, исходя из этого примера.

У меня дочка работала в Комитете по правам человека, они собирали заявления в школах о моральном ущербе, нанесенном войной, нанесенном Грузией нашим детям. Мне уже 62 года, за моими плечами большой стаж работы с детьми и мне страшно.

Если этот процесс закончится, если вынесут решение, что дети наши пострадали и что им был нанесен огромный моральный ущерб, о материальном ущербе я уже и не говорю, я буду спокойнее, а до этого — нет. Хотя моральный ущерб они никогда не смогут возместить.

[Читайте голос с другой стороны конфликта: А. А. Житель села Чвриниси Карельского муниципалитета, 80 лет — «Воровали все»]

Это отредактированная версия истории, предоставленной для Университета Джорджа Мейсона Ириной Келехсаевой при финансовой поддержке USAID, а также Фонда конфликтов, стабильности и безопасности Великобритании. Все названия мест и терминология используются со слов авторов и могут не отражать взгляды OC Media или Университета Джорджа Мейсона.